зайка
читать дальшеРаздвинуть дверь; шаг на галерею — почти не скрипит, доски слишком хорошо пригнаны, а дом ведь старый, очень старый. Два шага по галерее. Прыжок в сад.
Дзори у него в руке. Не нужны ему эти дзори, босиком ловчее, но вдруг патруль? Обуться недолго, а выглядит оно всяко приличнее. А пока можно шагать по саду, не выбирая дорожек, неспешно и аккуратно, сначала носок, потом вся ступня. В густой траве шагов не слышно, как ни ступай, но ему так нравится. Если каждый раз медленно опускать ногу, чувствуешь холодок от ночной влаги не рывком, а постепенно. Освежает. А то у него что-то в голове шумит.
В саду тихо-тихо. Глаза привыкли к темноте; скоро новолуние. Он идет, завороженный ритмом собственных движений, и смотрит вперед. Не вверх.
Хорошо, его все же вынесло на дорожку. Три шага по мелким камешкам, и не по такому он босиком хаживал, а зато впереди открылся просвет.
И его накрыло как-то разом. Густая волна рейатсу и розовые облака впереди, у старой сакуры.
Рука сама опустилась на рукоять занпакто. Ками, во что ж это он вляпался? И ведь тишина такая, до сих пор тишина. Шаг вперед, еще один… Он срезал угол, опять ступив на траву — так быстрее, — уже не чувствуя влаги. Не чувствуя ничего, не слыша ничего. Как в пустоте шел, и дышать было трудно.
Пока не дошел. А там и вовсе дышать разучился.
Весь свет, какой был в этом саду, скопился под старой сакурой, и плевать ему было, лунный свет, звездный.… Да нет. Он знал, какой. Там их двое было, под сакурой, человек и облако лепестков, и они оба светились.
Ох. Он сжал рукоять так, что пальцам больно стало, и только жалел, что вторую руку некуда пристроить. Если не схватиться за что-нибудь, ведь не удержится, потянется проверить. Потрогать. Точно ли это капитан там, на лужайке, танцует под глухую тишину сада в лепестках с не цветущей сейчас сакуры. Точно ли он весь такой бледный до прозрачности. Точно ли светится с головы до пят. Луна. Луна как она есть спустилась в старый сад.
Он шагнул поближе, не в силах удержаться на месте. Глухо, тяжко шагнул, но его никто не услышал. Он и сам не слышал собственных шагов.
И посреди лужайки опять замер, узнав лепестки. Не сакура. Не эта сакура. И все в нем заныло и напряглось. Он-то помнил, как остры эти тонкие розовые лезвия, как их секундная ласка оставляет за собой пронзительную боль. И кровь. Он помнил эту боль всем телом и замер, стараясь не дрожать, ожидая встретить ее снова.
Но лепестки кружат мимо, вздымаясь вихрем почти до вершины сакуры и опадая вновь. Почти беззвучно шелестя по бледной коже танцующего человека. По гладкой коже без единой капли крови.
Капитан вскидывает руки, словно ловя падавшие на него лезвия, и Ренджи следит взглядом за одним лепестком, скользя вместе с ним от кончиков вытянутых пальцев вдоль руки к плечу, почти долетев до шеи — Ренджи вздрогнул-таки, — и падая потом медленно и нежно по груди и животу.
Не лепесток, конечно — тот бы уже давно упал прямо на землю. Этот — плывет медленно и обдуманно, точно зная, куда движется.
Сон. Ну точно, сон. Он ведь лишнего хлебнул с вечера, потому и идет сейчас вперед. Туда, где кружится смертоносный вихрь Сенбонзакуры. Туда, где танцует обнаженным его капитан, и тело его прячет в себе весь свет тающей луны. И Ренджи уже протягивает руку, чтобы проверить, прохладна ли его кожа, как луна и лезвия.
И лепесток, всплывавший из густой травы обратно к ветвям сакуры, резко летит в сторону, обходя руку Ренджи, а капитан глухо вскрикивает. От левого соска его тянется вниз царапина, на глазах Ренджи наливающаяся кровью.
— Капитан, я… — он сбивается и умолкает; в необъяснимой тишине сада слова неуместны. Он уже что-то разрушил; он не хочет больше ничего разрушать. Он просто идет вперед.
И туча лепестков, скопившихся вокруг своего хозяина, расступается перед ним.
Неотвратимо, сам того не сознавая, прежде всего он трогает кровь. Кончиком пальца касается выступившей капельки и подносит палец к губам. Вкус кажется ему сладковатым. Разве такой должна быть на вкус кровь? Он слизывает ее с пальца до остатка, чуть прикусывая подушечку; кажется, у него дрожат руки.
Капитан ждет, и глаза его кажутся Ренджи черными.
Ренджи проводит пальцем по царапине сверху вниз, едва касаясь кожи, собирая выступившую кровь. Он боится слизнуть ее снова. Слишком сладко. Вместо этого он проводит пальцем по линии самой свежей из своих татуировок. Вот так. Ему тепло, слишком тепло, но он не уверен, хватит ли у него сил снять косоде.
Теперь ему уже не понять, теплая ли у капитана кожа, но он все равно трогает — сначала кончиками пальцев, и когда видит, что на пальце еще осталась кровь, чертит на груди капитана до боли привычный узор — нет, наверное, получится зеркальное отражение его собственного. И хорошо. Так даже лучше.
А капитан ведь дрожит. Но кожа у него не холодная, теперь Ренджи в этом уверен — он водит и водит по ней ладонью, такая гладкая кожа, такая шелковистая. К ране сверху прилип лепесток, и Ренджи снимает его двумя пальцами, сам дивясь своему безумию, но как-то далеко и отстраненно. Лепесток тоже гладкий — клинок, чего еще ждать от клинка? — но по коже капитана пальцы его скользят легче.
Он подносит лепесток ко рту и касается его губами. Прохладный лунный вкус. Ни тени сакуры; сейчас лепесток даже не кажется ему розовым.
Капитан делает шаг к нему, чуть запрокидывая лицо назад, и ловит губами другой конец лепестка. Ренджи вздыхает, не разжимая губ. Их лица сближаются. Клинок Сенбонзакуры словно тает между ними.
У капитана тоже лунный вкус, решает Ренджи. Но слаще, чем у клинка.
Он не может перестать трогать. Не может насытиться прикосновениями. Словно ему не хватает исчезнувших звуков, и он должен наполнить свои ощущения по-иному. Пряди густых черных волос скользят у него между пальцами, ладони ласкают шею, гладят широкие плечи. Ему мало.
Ренджи опускается на одно колено — все так же медленно и завороженно, словно время ушло вместе с шумом дня и теперь ему некуда торопиться. Близко-близко, он наклоняется к самой груди капитана — он уже видел, теперь ему надо вдохнуть. Аромат чужого тела, знакомый и одновременно чужой. Слабый запах сакуры, чистого полотна и ночного сада. И кровь.
Царапина снова сочится кровью, и Ренджи не в силах удержаться; он проводит по ней языком, опустив руки на бедра капитана, чтобы не упасть. Прикосновение его языка далеко не так легко, как касание пальцев. Он хочет выпить все, что можно, до последней капли. Он не верит, что это не сон. Что с ним еще когда-нибудь случится такое.
Он вылизывает след от клинка и чувствует, как тело капитана наливается теплом, подаваясь ему навстречу, как дрожат его бедра под ладонями Ренджи. Ему мало. Он и не знал за собой такой жадности.
Падая на колени, он тянет капитана к себе, утыкаясь лбом ему в живот. У него все еще дрожат руки. Наверное, только благодаря капитану они не падают на землю, путаясь в руках и ногах, но и капитан далек от спокойствия и хладнокровия, замечает Ренджи. В темноте он улыбается жадно и хищно. Ну и хорошо. Он голоден. Он жаждет.
И когда он все же насыщается, ноги у капитана наконец подкашиваются. Ренджи не помогает ему устоять. Ренджи тянет его к себе. На себя.
Все равно ни звука. С тех самых пор, как он задвинул за собой дверь, единственное, что услышал Ренджи в саду — это глухой вскрик капитана, когда один из клинков вырвался из-под его контроля. И с тех пор тишина. Стук сердца Ренджи не способен нарушить эту тишину.
Ренджи мало. Он хочет звуков. Он хочет знать, не растает ли эта лужайка и этот человек в его объятиях, когда из сада уйдет тишина. И он знает, как это проверить.
Теперь он торопится — просто потому, что не в силах больше ждать. Не в силах верить, что ему позволено. Что капитан покорен его прикосновениям, словно ожидает их.
Он путается в поясах хакама, чувствуя, как жарко вдруг становится из-за того, что он не может развязать их сразу. Узел никогда еще не казался ему таким сложным. Узкая сильная рука отстранила его собственную, потянула за поясок…. Ренджи поспешно принялся сдирать с себя одежду, чувствуя прилив абсурдного гнева: почему капитан так спокоен? Даже сейчас — почему? Поймал ли он луну, или это отражение в луже опять смеется над ним?
Он повалил капитана на землю, нависая над ним, словно пытаясь закрыть от него небо, пусть там и не было луны. Никакой луны. Никакого сада. Он и так уже перестал понимать, где находится. Только их маленький мир: он и этот человек под ним, тонкое сильное тело, неожиданно послушное его рукам, копна черных волос, в которые Ренджи зарылся носом, мурашки по коже, бедра так просто раздвинуть коленом, ками, что он делает… Капитан поймал его за руку, и Ренджи напрягся, ни на секунду при этом не переставая прижиматься к его бедрам.
В голове у Ренджи глухо стучало. Он даже не понял сначала, зачем капитан берет его пальцы в рот, облизывая его пальцы уверенно и настойчиво, а когда понял, ждать стало почти совсем невозможно. Вот сейчас. Сейчас. Еще один толчок.… И когда капитан вскрикнул неожиданно громко и дернулся под ним, Ренджи не сразу понял, что и сам кричит.
Наконец он бессильно уронил голову. В рот ему лезли спутанные пряди волос, он даже не мог понять, чьи именно — кажется, в последний раз хвост свой Ренджи завязывал непрочно, и где-то, когда-то, половина волос из него выбилась…
Деревья над ним шелестели листьями на ветру.
Ренджи вздрогнул.
Капитан зашевелился, и Ренджи на всякий случай покрепче прижал его к себе, вдруг испугавшись, что тот растает как лепестки Сенбонзакуры. Как отражение.
Капитан повернул голову.
Ренджи наклонился поближе, чтобы разглядеть его лицо.
Ему показалось, что капитан улыбается. Совсем чуть-чуть. Как молодая луна.
Дзори у него в руке. Не нужны ему эти дзори, босиком ловчее, но вдруг патруль? Обуться недолго, а выглядит оно всяко приличнее. А пока можно шагать по саду, не выбирая дорожек, неспешно и аккуратно, сначала носок, потом вся ступня. В густой траве шагов не слышно, как ни ступай, но ему так нравится. Если каждый раз медленно опускать ногу, чувствуешь холодок от ночной влаги не рывком, а постепенно. Освежает. А то у него что-то в голове шумит.
В саду тихо-тихо. Глаза привыкли к темноте; скоро новолуние. Он идет, завороженный ритмом собственных движений, и смотрит вперед. Не вверх.
Хорошо, его все же вынесло на дорожку. Три шага по мелким камешкам, и не по такому он босиком хаживал, а зато впереди открылся просвет.
И его накрыло как-то разом. Густая волна рейатсу и розовые облака впереди, у старой сакуры.
Рука сама опустилась на рукоять занпакто. Ками, во что ж это он вляпался? И ведь тишина такая, до сих пор тишина. Шаг вперед, еще один… Он срезал угол, опять ступив на траву — так быстрее, — уже не чувствуя влаги. Не чувствуя ничего, не слыша ничего. Как в пустоте шел, и дышать было трудно.
Пока не дошел. А там и вовсе дышать разучился.
Весь свет, какой был в этом саду, скопился под старой сакурой, и плевать ему было, лунный свет, звездный.… Да нет. Он знал, какой. Там их двое было, под сакурой, человек и облако лепестков, и они оба светились.
Ох. Он сжал рукоять так, что пальцам больно стало, и только жалел, что вторую руку некуда пристроить. Если не схватиться за что-нибудь, ведь не удержится, потянется проверить. Потрогать. Точно ли это капитан там, на лужайке, танцует под глухую тишину сада в лепестках с не цветущей сейчас сакуры. Точно ли он весь такой бледный до прозрачности. Точно ли светится с головы до пят. Луна. Луна как она есть спустилась в старый сад.
Он шагнул поближе, не в силах удержаться на месте. Глухо, тяжко шагнул, но его никто не услышал. Он и сам не слышал собственных шагов.
И посреди лужайки опять замер, узнав лепестки. Не сакура. Не эта сакура. И все в нем заныло и напряглось. Он-то помнил, как остры эти тонкие розовые лезвия, как их секундная ласка оставляет за собой пронзительную боль. И кровь. Он помнил эту боль всем телом и замер, стараясь не дрожать, ожидая встретить ее снова.
Но лепестки кружат мимо, вздымаясь вихрем почти до вершины сакуры и опадая вновь. Почти беззвучно шелестя по бледной коже танцующего человека. По гладкой коже без единой капли крови.
Капитан вскидывает руки, словно ловя падавшие на него лезвия, и Ренджи следит взглядом за одним лепестком, скользя вместе с ним от кончиков вытянутых пальцев вдоль руки к плечу, почти долетев до шеи — Ренджи вздрогнул-таки, — и падая потом медленно и нежно по груди и животу.
Не лепесток, конечно — тот бы уже давно упал прямо на землю. Этот — плывет медленно и обдуманно, точно зная, куда движется.
Сон. Ну точно, сон. Он ведь лишнего хлебнул с вечера, потому и идет сейчас вперед. Туда, где кружится смертоносный вихрь Сенбонзакуры. Туда, где танцует обнаженным его капитан, и тело его прячет в себе весь свет тающей луны. И Ренджи уже протягивает руку, чтобы проверить, прохладна ли его кожа, как луна и лезвия.
И лепесток, всплывавший из густой травы обратно к ветвям сакуры, резко летит в сторону, обходя руку Ренджи, а капитан глухо вскрикивает. От левого соска его тянется вниз царапина, на глазах Ренджи наливающаяся кровью.
— Капитан, я… — он сбивается и умолкает; в необъяснимой тишине сада слова неуместны. Он уже что-то разрушил; он не хочет больше ничего разрушать. Он просто идет вперед.
И туча лепестков, скопившихся вокруг своего хозяина, расступается перед ним.
Неотвратимо, сам того не сознавая, прежде всего он трогает кровь. Кончиком пальца касается выступившей капельки и подносит палец к губам. Вкус кажется ему сладковатым. Разве такой должна быть на вкус кровь? Он слизывает ее с пальца до остатка, чуть прикусывая подушечку; кажется, у него дрожат руки.
Капитан ждет, и глаза его кажутся Ренджи черными.
Ренджи проводит пальцем по царапине сверху вниз, едва касаясь кожи, собирая выступившую кровь. Он боится слизнуть ее снова. Слишком сладко. Вместо этого он проводит пальцем по линии самой свежей из своих татуировок. Вот так. Ему тепло, слишком тепло, но он не уверен, хватит ли у него сил снять косоде.
Теперь ему уже не понять, теплая ли у капитана кожа, но он все равно трогает — сначала кончиками пальцев, и когда видит, что на пальце еще осталась кровь, чертит на груди капитана до боли привычный узор — нет, наверное, получится зеркальное отражение его собственного. И хорошо. Так даже лучше.
А капитан ведь дрожит. Но кожа у него не холодная, теперь Ренджи в этом уверен — он водит и водит по ней ладонью, такая гладкая кожа, такая шелковистая. К ране сверху прилип лепесток, и Ренджи снимает его двумя пальцами, сам дивясь своему безумию, но как-то далеко и отстраненно. Лепесток тоже гладкий — клинок, чего еще ждать от клинка? — но по коже капитана пальцы его скользят легче.
Он подносит лепесток ко рту и касается его губами. Прохладный лунный вкус. Ни тени сакуры; сейчас лепесток даже не кажется ему розовым.
Капитан делает шаг к нему, чуть запрокидывая лицо назад, и ловит губами другой конец лепестка. Ренджи вздыхает, не разжимая губ. Их лица сближаются. Клинок Сенбонзакуры словно тает между ними.
У капитана тоже лунный вкус, решает Ренджи. Но слаще, чем у клинка.
Он не может перестать трогать. Не может насытиться прикосновениями. Словно ему не хватает исчезнувших звуков, и он должен наполнить свои ощущения по-иному. Пряди густых черных волос скользят у него между пальцами, ладони ласкают шею, гладят широкие плечи. Ему мало.
Ренджи опускается на одно колено — все так же медленно и завороженно, словно время ушло вместе с шумом дня и теперь ему некуда торопиться. Близко-близко, он наклоняется к самой груди капитана — он уже видел, теперь ему надо вдохнуть. Аромат чужого тела, знакомый и одновременно чужой. Слабый запах сакуры, чистого полотна и ночного сада. И кровь.
Царапина снова сочится кровью, и Ренджи не в силах удержаться; он проводит по ней языком, опустив руки на бедра капитана, чтобы не упасть. Прикосновение его языка далеко не так легко, как касание пальцев. Он хочет выпить все, что можно, до последней капли. Он не верит, что это не сон. Что с ним еще когда-нибудь случится такое.
Он вылизывает след от клинка и чувствует, как тело капитана наливается теплом, подаваясь ему навстречу, как дрожат его бедра под ладонями Ренджи. Ему мало. Он и не знал за собой такой жадности.
Падая на колени, он тянет капитана к себе, утыкаясь лбом ему в живот. У него все еще дрожат руки. Наверное, только благодаря капитану они не падают на землю, путаясь в руках и ногах, но и капитан далек от спокойствия и хладнокровия, замечает Ренджи. В темноте он улыбается жадно и хищно. Ну и хорошо. Он голоден. Он жаждет.
И когда он все же насыщается, ноги у капитана наконец подкашиваются. Ренджи не помогает ему устоять. Ренджи тянет его к себе. На себя.
Все равно ни звука. С тех самых пор, как он задвинул за собой дверь, единственное, что услышал Ренджи в саду — это глухой вскрик капитана, когда один из клинков вырвался из-под его контроля. И с тех пор тишина. Стук сердца Ренджи не способен нарушить эту тишину.
Ренджи мало. Он хочет звуков. Он хочет знать, не растает ли эта лужайка и этот человек в его объятиях, когда из сада уйдет тишина. И он знает, как это проверить.
Теперь он торопится — просто потому, что не в силах больше ждать. Не в силах верить, что ему позволено. Что капитан покорен его прикосновениям, словно ожидает их.
Он путается в поясах хакама, чувствуя, как жарко вдруг становится из-за того, что он не может развязать их сразу. Узел никогда еще не казался ему таким сложным. Узкая сильная рука отстранила его собственную, потянула за поясок…. Ренджи поспешно принялся сдирать с себя одежду, чувствуя прилив абсурдного гнева: почему капитан так спокоен? Даже сейчас — почему? Поймал ли он луну, или это отражение в луже опять смеется над ним?
Он повалил капитана на землю, нависая над ним, словно пытаясь закрыть от него небо, пусть там и не было луны. Никакой луны. Никакого сада. Он и так уже перестал понимать, где находится. Только их маленький мир: он и этот человек под ним, тонкое сильное тело, неожиданно послушное его рукам, копна черных волос, в которые Ренджи зарылся носом, мурашки по коже, бедра так просто раздвинуть коленом, ками, что он делает… Капитан поймал его за руку, и Ренджи напрягся, ни на секунду при этом не переставая прижиматься к его бедрам.
В голове у Ренджи глухо стучало. Он даже не понял сначала, зачем капитан берет его пальцы в рот, облизывая его пальцы уверенно и настойчиво, а когда понял, ждать стало почти совсем невозможно. Вот сейчас. Сейчас. Еще один толчок.… И когда капитан вскрикнул неожиданно громко и дернулся под ним, Ренджи не сразу понял, что и сам кричит.
Наконец он бессильно уронил голову. В рот ему лезли спутанные пряди волос, он даже не мог понять, чьи именно — кажется, в последний раз хвост свой Ренджи завязывал непрочно, и где-то, когда-то, половина волос из него выбилась…
Деревья над ним шелестели листьями на ветру.
Ренджи вздрогнул.
Капитан зашевелился, и Ренджи на всякий случай покрепче прижал его к себе, вдруг испугавшись, что тот растает как лепестки Сенбонзакуры. Как отражение.
Капитан повернул голову.
Ренджи наклонился поближе, чтобы разглядеть его лицо.
Ему показалось, что капитан улыбается. Совсем чуть-чуть. Как молодая луна.
@темы: Фанфики